вопросов

приходи, из карманов руки не вынимай,
подогни под себя колени, сиди, внимай,
как тебе зададут десятки больших вопросов 
ты не сможешь найти ответа ни в ту же ночь,
ни потом, через год, не дернись, не обесточь
вязких мыслей своих ядовито-живую россыпь

может, все было нужно затем, чтоб тебе в виски
задавали вопросы эти, и из тоски,
из пробоины резонировал гулкий воздух
а вокруг тебя расплывался объемный мир,
и, как крошечный неизбежный ориентир,
этот громоподобный шум был в тебе воссоздан

ни сейчас, молодой и смелый, ни через шесть
не услышишь таких вопросов, какие здесь
задаются тебе и ждутся на них отгадки —
ты останешься голым, честным с собой самим,
а вокруг тебя будет зябкий ноябрьский дым,
в старом городе расстелившийся по брусчатке.

раз

пока мы мерялись килограммами и контекстами,
пока сжигали церковный ладан по воскресениям,
весь этот мир исходил спецакциями, рефлексами,
каким-то чудом еще поверив в свое спасение

пока измятенький неизвестный искал прекрасное
в стекле бутылочном, чтобы сдать его и прославиться,
мы становились совсем покорными и согласными,
опять привыкнув очаровательно пить и нравиться

как в этом списке километровом успешных личностей
вдруг оказались не те, кто выучил цену нежности,
как научиться такой приглаженной симметричности,
такой смиренности, и покладистости, и свежести,

пока нас выучили не ждать, а кусаться первыми,
а если ждать, то уметь страдать и гордиться навыком,
мы так и выросли идеально недостоверными,
объемом фейковых истин переросли наставников

и, каждый вечер воткнув в розетку свои сомнения,
пустив по венам чаек в попытке сосредоточиться,
опять по скидке пытаясь выкупить вдохновение,
в почтовый ящик бросают полное одиночество

всё

вот у трапа виднеются стыки, как шрамы у этого аэропорта,
по наклейкам твоих чемоданов не вычислить, сколько им было лет
что же ты за товарищ? спрашивают. что за личность? какого сорта?
открывая твой паспорт, смотрясь в него, как в художественный портрет

из себя представляешь ты много ли? на какие нацелен страны?
тут сегодня взлетают в америку, мексику, грузию и алжир
у тебя в чемодане, казалось бы, нет больше места, и вот что странно —
ты на этом борту, вылетающем в Луго, единственный пассажир

закрывая глаза, представляешь, как воздух вдыхается по прилету,
совершенно другой, полный августа, пряностей, вечностей и травы,
там асфальт состоит из керамики, глины, развалин и терракоты,
и примерно сто тридцать причин причислять себя к солнечным и живым

и, казалось бы, в этом пустыннейшем городе нет ничего цветного,
и ты вертишь альбомы в руках, будто важный такой кинорежиссер,
смотришь на фотографии, и тебе кажется "ну, что тут такого?"
а потом прилетаешь и понимаешь, что "такого" тут — всё.

ника

ника пила вино каждый божий вечер — вечер незамедлительно удавался
можно было представить, что время лечит, что этот день свершился и оправдался

ника бросала ключ от пустой квартиры сразу на стол, изысканно и картинно
новых статей (приди и прокомментируй) в общем хватало на столбики никотина

ну, и ее заблудшее альтер-эго яркой, красивой девочки из журнала
тридцать дурацких весен дождя и снега, тридцать холодных зим редактурных жалоб

ника мечтала: индии, просвещений, модных дизаинерских сумок и вкусных суши
чтобы хоть что-то — внутрь и проникновенно, чтобы поменьше выстрадать и разрушить

чтоб написать, что кто-то жует, не морщась, горький свинец, войну и несправедливость
я же им, думала, вовсе не заговорщик, я же — перо, чернила и рецидивы

и, признаваясь первой во всем, что важно (дружбе, любви, истерике и работе)
знала: дай бог, у каждого будет каждый, что просто сможет выслушать, сев напротив

тепло

окружи себя этими солнечными мальчиками —
пусть смеются и будут тебе как братья
в каждом такая сила, что даже вдыхая рядом с любым из них, чувствуешь, как, будучи до этого сморщенным, полусдутым воздушным шариком, медленно разглаживаются все углы и стыки
каждому из них не больше двадцати трех, но такая в каждом улыбка, что все, что лежит в мире несвершённого и несовершенного, сдувается и исчезает
будет казаться, что все, что тревожило тебя до этого, вообще никогда не происходило

когда они будут встречать тебя,
переживать за тебя, юные, не узнавшие горя
не заслужившие горя, не оправдавшие никаких из повсеместно торжествующих бед и кораблекрушений, 
посмотри, как у них солнце просвечивает через веки, тонкие и невесомые 
слушай, как они поют, не страшась совсем ничего,
как встречают тебя и поют
наполняйся теплом от них, своих новых братьев,
пусть его станет ровно столько, чтобы оно лилось из тебя и выплескивалось,
чтобы казалось, что нет предательства, боли и плоских твоих печалек,
смотри, как легко им дается быть проводниками,
если есть эта армия света, не существует и никогда не будет существовать никакой войны

и когда ты, потрепанный, в истлевших лохмотьях,
со стертыми в кровь коленками (по дороге разбив банку зеленки, нечем мазать),
с обгоревшим на солнце носом и наполовину расстрелянным якорем из пенопласта,
мозолями на ладонях и не зажившими еще внутренностями,
случайно утыкаешься носом лодчонки своей в какую-то неизвестную гавань, которую по ошибке не занесли ни в один туристический путеводитель,
расстроившись от того, что отклонился от маршрута,
смотришь, как спокойный бриз гладит надвигающийся шторм, который сразу же успокаивается, убаюканный,
и на берегу встречают тебя они, тонкие веки, теплые руки, горячие души,
открывают рты, и оттуда льется это особенное, разбавленное медом солнце
и становится так легко
смеяться.

папе

вот как выглядит дождь и пахнет прогорклый дым
за минуту до той таинственной катастрофы,
и ты думаешь, что проснешься совсем седым,
прижимаясь к тому, во что превратились строфы

вот как выглядит одиночество — дом сгорел,
и в нем не было никого, чтоб спасти из дыма
дорогой мой, ты только в этом и преуспел —
улыбаясь, смотреть на все, что проходит мимо

вот как выглядит страх и чувствуется озноб,
когда ты понимаешь, что нет ни воды, ни пыли,
ты всю жизнь ненавидел яростно слово "сноб",
но его только про тебя и произносили

что до принципов, правил и зерен, что ты внушал
отделять от бесчисленных и грязноватых плевел,
посмотри, как твой принцип сдулся и обветшал,
как ты сжег его в этом губительном остром гневе

вот как выглядит неизбежность: пустой стакан,
в деревянном шкафу почти не осталось виски,
все сгорело, и пока рушилось, ты был пьян,
вот читай теперь догорающие записки

вот как выглядит дым и пахнет тягучий дождь
в шесть утра после бесконечной бессонной ночи
наверху про тебя решают: ну, он хорош,
но пока еще недостаточно мудр и прочен

не тебе

Ты - ненавистно-прекрасный Брут.
Я не мечтал о таком финале.
Просто давай все газеты врут,
Просто давай все прогнозы врали.

В миг, когда море уйдет в закат
И мостовые собой накроет,
Ты будешь страшно, конечно, рад,
Что без зазрения взял чужое.

Я зашатаюсь и сплюну яд,
Вытянусь, выдохну, выпью чаю, 
Мой проводник в персональный ад,
Глупо, но я по тебе скучаю.

Выплюнуть всякие там слова,
Вроде "предатель" и "черт с тобою",
Вспомни, когда ты кричал "давай",
Нас до конца оставалось двое.

Как только солнце растопит пыл,
Пылью покроет твой точный датчик,
Вспомни, что я тебе верен был,
И никогда не желал удачи.

что-то с осенью

сидишь и слушаешь тома уэйтса,
и понимаешь, что опоздал
приехать, выслушать, что на сердце,
и чтобы где-то зажглась звезда.
у этой осени нет ночлега,
но слишком северный есть акцент:
ноябрь, начавшийся сном и снегом,
без хэппи-энда на том конце.

на каждой чертовой остановке 
провозглашают конечный пункт.
без плана Б или подстраховки
тебе пятнадцать на все секунд:
укутать шарфом смешные уши,
вздохнуть и выйти в большую жизнь.
пока ты сказочен и воздушен,
нам подчиняется механизм.

на каждом чертовом светофоре
тебя испытывают на взлет:
насколько собран, готов, проворен,
насколько ловок в минуте от
предотвращения инцидентов
внутри нечетких координат.
вполне возможно, что осень - это
большой невидимый циферблат,

в котором громко играют уэйтса,
нино и джексона, и едва
ты в голове понастроишь терций,
тотчас подходят к концу слова,
но никогда не подходят смыслы,
ни даже к джексону твоему.
наверно, осень совсем прокисла,
и не признается, почему.

su

ты просто оставь вопросы и всякий хлам
под вечер, как только включатся фонари,
приди сидеть и слушать, как пополам
ломается рухлядь, сказки и январи.

приди в невзрачный полуподвальный бар,
где даже стулья — твердые, как асфальт,
и новый бармен пьян, невесел и стар,
и запах дыма — пряности и миндаль

сосед по барной стойке колюч и пуст,
и ластится к кружке пива, как томный кот,
а ты здесь, чтобы пробовать ром на вкус,
и ждать, что тебя размелет и разорвет,

смотреть, как сквозь пианиста проходит ток,
как он становится весь оголенный нерв,
и клавиши, грязноватые, как чеснок,
бьют резко в висок и яростно тащат вверх,

как выжгут на коже клейма его ресниц,
под местной анестезией прожгут нутро,
и пальцы из антител и античастиц,
и музыка — раскаленное серебро.

Лили Паркер

если снять с верхней полки пару самых древних потертых книг,
со страниц на настил дощатый просыпается горсть песка
Лили Паркер вернулась в замок двадцать весен тому назад
десять весен тому обратно пол истлел, коридор поник
сад зачах и бассеин высох, и такая берет тоска
только россыпи старых книжек попадаются на глаза

Лили — бывший матрос, что странно (женщин редко берут на борт)
хоть воспитана юным воином, фехтование и тай-чи
дрессировка, манеры, танцы, этикет, языки, латынь
на борту нет латыни места, лишь заумно воскликнуть "черт"
и от танцев немного толку, лишь швартовы вязать в ночи
остальное любила Лили, внучка князя и герцогинь

князь, конечно, не слушал Лили ("папа, замок — не мой конек
я закончу первопроходцем, я добуду любых побед
стану лекарем, черным магом, вдохновителем юных душ")
князь боялся, что постареет, станет немощен, одинок
так оно и случилось вскоре, кто б готовил ему обед
ни наследников не осталось, ни любимых медовых груш

Лили, в общем, не стала магом, но на шелковых простынях
не могла бы лежать и часу, и на пятые сутки сна
убежала с ближайшим судном, называла себя "матрос"
и с тех пор, как не стало князя, для нее не прошло ни дня,
чтоб не снился фамильный замок, то рассветы в нем, то весна
поневоле воспринимаешь столько знаков почти всерьез

капитан получил отставку, судно спрятали и сожгли
Лили больше нигде не ждали, в замке разве что пара слуг
так что вскоре она осталась попечителем старых книг
вырывая из них страницы и сложив из них корабли
окрестив их каллиграфической тайной вязью умелых рук
опуская их в полувысохший безымянный пустой родник